3.

Мне выдали кучу методической литературы, которую я просмотрел по диагонали и пришел к неутешительному выводу, что в министерстве образования собрались маньяки и параноики. Дискретная математика! Теория графов! Комбинаторика! Они просто рехнулись. За десять лет работы мне ни разу не пришлось заглянуть в математические источники. Хотя вру, один раз пришлось, но это был совершенно уникальный и специфический случай (требовалось описать древовидную структуру данных, а готовые решения меня не удовлетворяли). Математика — это конечно хорошо, но надобность в ней существует, только если ты разрабатываешь чипы, или пишешь компиляторы. А я сильно сомневался, что кто-то из учеников лицея когда-нибудь будет разрабатывать процессоры. В любом случае для этого существуют университеты. Свои соображения я высказал директрисе, на что получил ответ, что лицей отличается от школы углубленным изучением дисциплин. И что мне было делать? Всю эту теоретическую ерунду я благополучно забыл сразу же по окончанию универа, и вспоминать её не было никакого желания.
— Ладно, что-нибудь придумаю… — сказал я себе, хотя не очень то был в этом уверен.
Первое сентября пришлось на субботу, и на работу я не пошел, потому что все равно уроков ни у кого не было, а таращиться на нарядных учеников с букетами цветов и пластиковыми улыбками у меня не было никакого желания. В лицей я пошел только в понедельник, чтобы познакомиться с коллективом. Занятий в тот день у меня не было. Инна Марковна представила меня коллегам, после чего я спросил, когда, где и в каком количестве они употребляют алкоголь, что немногочисленных мужчин заставило грустно улыбнуться, а женский состав — испугаться. Алёна пояснила коллегам, что я собираюсь проставиться, так сказать влиться в коллектив в буквальном смысле.
— Купите торт, Павел Витальевич, — разрешила директриса. — Мы с удовольствием почаевничаем.
Торт! Торт, черт возьми!.. В общем, домой я возвращался в полном расстройстве психики. Коллектив оказался непьющий, надежда на то, что Алёнка мне даст, растворялась на глазах, а назавтра меня ждал мой первый урок, — все было плохо, все было хуже некуда. Еще и деньги заканчивались, и требовалось придумать, у кого занимать на этот раз. В общем, я зашел в магазин, отоварился бутылкой самого дешевого, а потому, самого дерьмового коньяка, пришел домой и до ночи сидел в одиночестве на кухне, сосал алкоголь и думал, как же меня угораздило во все это ввязаться. Ответ, разумеется, лежал на поверхности, но в тот вечер я его так и не отыскал.
Утром 4-го сентября голова у меня трещала невыносимо. Вообще то, голова у меня редко болит, да и похмельем я никогда не страдаю, но тут был случай противоположный. Вот до чего доводит нервное напряжение вперемешку с суррогатным пойлом.
В лицей я все-таки поплелся. Даже не столько из чувства ответственности, сколько из мазохистского желания сделать себе еще хуже. Правда, оставалась небольшая надежда, что прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу. Как выяснилось, этого не произошло.
— пиздуй в лицей, кусок дерьма, — хлестал я себя плетями самоунижения, — пиздуй делать мир лучше, а учеников (и особенно учениц!) — чище!.. Алёнка права, Грек, ты самый последний мудак! Ну как можно было в такое вляпаться?..
До лицея я кое-как добрел, в коридоре столкнулся с Инной Марковной. Старая «нквдешница», очевидно, меня караулила. Сейчас на ней была длинная серая юбка и белоснежная блузка. Блузка была настолько бела, что стимулировала боль в моей голове пульсировать с удвоенной частотой.
— Я надеялась, что вы наденете галстук, Павел, — поздоровалась директриса. — У нас, знаете ли, есть кое-какие правила.
— У меня нет галстуков, да и завязывать их я не умею.
— Но рубашку то можно было заправить в брюки?
Я чуть склонился к директрисе, она отступила на шаг назад, и заговорщицки прошептал:
— У меня ремень старый, пряжка ржавая.
И тут грянул гром. Точнее звонок. Нет, это был не милый колокольчик, несущий усладу уху, это был стодецибельный бой царь-колокола, который какой-то садист засунул мне прямо в голову.
— Боже!.. — взмолился я одними губами, но Всевышнему моя мигрень была до лампочки.
Я обхватил голову руками и зажмурился. Сирена гремела целую вечность, но все же утихла, я открыл левый глаз. К сожалению, директриса оказалась не привидением, она не растворилась в воздухе добрым Каспером, но по-прежнему бетонным столбом преграждала мне путь.
— И что, вот так каждые сорок пять минут? — со страданием в голосе молвил я. — Инна Марковна, увольте меня, а?
— Ваш урок начался, на перемене зайдите, я дам вам аспирин.
Она резко развернулась и стремительно покинула место допроса.
— Инна Марковна, ваша прическа вас старит! — из последних сил крикнул я ей в спину, но она даже не оглянулась, всего лишь подняла руку и отмахнула в направлении моей смерти — кабинета информатики. Все были в заговоре, целый мир встал предо мною Китайской стеной. Выхода не было, и я, придавленный жизнью, как атлант небосводом, поплелся в класс, где меня ждало три десятка малолетних монстров, упырей, насильников, извращенцев и, что самое страшное, дегенератов. Никто из них меня еще не знал, но каждый из них уже люто меня ненавидел, — я это чувствовал. Одиннадцатый «Б», черти его забери.
В аудитории стоял гомон и визг, немногим уступающий недавнему звонку. Я захлопнул дверь и взмолился:
— Тихо, блядь!.. — впрочем, мольба моя, наверное, прозвучала через чур агрессивно, потому что тишина наступила тут же, и была она гробовой. — То есть… здарова, молодежь. Не орите, башка раскалывается.
Я добрел до своего кресла, плюхнулся в него, и аккуратно умостил голову на стол. Прохлада столешницы действовала благотворно. Через минуту, я поднял голову и внимательно осмотрел учеников, все они в недоумении переглядывались.
— Кто заорет — убью! — пообещал я вполне уверенный, что при необходимости так и сделаю.
Затем я опустил голову другой щекой на столешницу и замер минут на десять. За все это время я не услышал ничего громче шепота.
— Чо? Бурная ночка? — послышалось откуда-то с задних рядов, голос принадлежал парню, но говорил он все же осторожно, с опаской.
— Ага, — отозвался я, не поднимая головы.
— Может аспиринчику? — ехидно-вкрадчиво осведомился все тот же голос, послышалось несколько приглушенных «хи-хи».
— Не пробирает твой аспиринчик ни разу, — отозвался я, потом с усилием поднял голову и тут же встретился взглядом с обладателем заботливого голоса. — Кокаина нету? Вот он бы помог.
Вне всяких сомнений парень чувствовал себя в этом коллективе уютно. Он вальяжно развалился за партой и смотрел на меня теперь уже взглядом знатока, эдакого сноба, повидавшего в своей жизни пьяниц вроде меня, и сложивший об этом племени презрительно-снисходительное отношение. Одет он был добротно. Я не разбираюсь в моде и брендах одежды, но выглядел он пестро — джинсы с карманами в самых неожиданных местах, с тяжелыми металлическими молниями и цепями; массивные шнурованные ботинки желто-коричневой кожи, которые вызывали ассоциации с альпинизмом, или туризмом на крайний случай; черная футболка с диким орнаментом белого, розового и ядовито-зеленого, поверх — черный пиджак, непонятно из чего сработанный, потому что в местах сгиба материя сыпала искрами, как наполированный металл. Все, что было на мне надето, вряд ли стоило больше его ремня.
— А чо, народное средства — не? Не катит? Утренний опохмел — дело святое.
— Да что б ты знал про опохмел, мальчик, — моя головная боль, пройдя отрицательную единицу синусоиды, снова поползла вверх, было заметно, что обращение «мальчик» его зацепило. — Тебе семнадцать, от двух литров пива ты либо звереешь, либо падаешь замертво.
— Я не мальчик, — веско процедил он. — И кроме пива много чего пробовал…
Головная боль достигла максимума, я поднялся, упершись кулаками в стол, и начал говорить:
— И чем ты хвастаешься, придурок? Тем, что гробишь свой организм, когда он еще окончательно не сформирован? Ну молодец, к тридцати годам тебе обеспеченна жизнь на таблетках. Ты, наверное, думаешь, что до тридцати так много времени, что это — далекое недостижимое будущее, но ты не успеешь пернуть, как эти года пролетят. А я тебя уверяю — время, это подлая сука! — Я все больше заводился, даже не знаю отчего, но по мере того, как слова покидали меня, вместе с ними улетучивалась и мигрень. Это было загадочно, но это работало, так что я с еще большим энтузиазмом продолжил. — Вот ты сидишь тут такой весь из себя и думаешь, что стоит пошевелить мизинцем, и вселенная выстелется перед тобой ковровой дорожкой. Но это — просто гормоны. Твой организм завершает свое формирование, заканчивает работу над половыми органами, и гоняет по венам литры тестостерона и адреналина. Это всего лишь биохимия человека, а потому твоя поспешность взросления, твоя бравада «взрослыми» штучками, типа секса, насилия, алкоголя, наркотиков — не более, чем злая шутка, которую с тобой играет твое же тело. Ты жаждешь доминирования инстинктивно, но незнание тебя не оправдывает, потому что разум тебе все-таки дан. Может быть, ты его не заслуживаешь, но Господь Бог не взял меня консультантом по конструированию человека. В результате, ты — полный мудак! Ты мудак сейчас, и с большой вероятностью останешься им в будущем. Ты, со всеми своими крутыми шмотками, последней маркой телефона и прочей дорогущей херней, — ты уверен в себе и в своих силах, и, разумеется, папочка с мамочкой о сыночке позаботятся, бабла всегда подкинут, чтобы чадо ни в чем не нуждалось, — ты уже не способен сделать шаг в сторону и посмотреть на себя со стороны, и понять, что вскормленные в хлеву способны только хрюкать, даже если его пятак отмыт Well'овской шампунью и украшен золотой серьгой. Тебя, словно корову, превращают в организм потребления. Вслед за гребанной американской мечтой ты будешь прожигать свою жизнь в тщеславии и самодовольстве, уверенный, что в этом и заключается смысл существования! Это — твое будущее! Ты нихрена собой не представляешь сейчас, и таким же куском дерьма останешься в тридцать лет, когда гормоны поутихнут, здоровье будет расшатано алкоголем и наркотой, а психика — пониманием того, что все загубленные тобой жизни на самом деле не дали тебе и толики глубинного истинного удовлетворения, а карьера оказалась иллюзией! Твой последний и самый сильный в этой жизни шаг, будет шаг с крыши многоэтажки. К несчастью, даже это окажется глупостью!
Да, этот монолог нельзя было назвать идеальным, пафоса и банальности в нем было столько, что это уже становилось вульгарно, но я компенсировал этот недостаток интонацией, ибо, если хочешь, чтобы тебя услышали, надо орать.
— Можно подумать, что карьера препода в такой дыре, как наша, великое достижение! — взвился парень, уязвленный и красный, как спелый помидор. Ну да, его система ценностей подверглась жесткой критике. Но разве не это я обещал директрисе? — короче, ты просто стареющий обсос, который ничерта не добился, и уже не добьется!
Ничего не скажешь, задел я его глубоко. Вот только голос его выдавал, присутствовали в нем посторонние вибрации. В заявление парня было больше нервов, чем желания победить, в сущности, сказав это, он уже проиграл. Я же теперь почти не чувствовал головную боль, я вернул себе форму и мог трепаться о постороннем (особенно о том, какие они — ученики, идиоты) до самого вечера. Я ответил, вкладывая в слова напускную агрессию, словно я все еще пытался на оппонента давить:
— А вот тут ты совершенно прав, мальчик! Но разница между нами в том, что мне, в отличие от тебя, никто в свое время не объяснил, каким дерьмом я стану, если не направлю свою агрессию в правильном направлении! Никто мне не растолковал, что мир, который я видел в свои семнадцать, вовсе не таков, каким является на самом деле! Никто даже не заикнулся о том, что свойственная в вашем возрасте жестокость — всего лишь самый простой, самый примитивный путь становления «эго», который в девяносто девяти случаях из ста приведет к полному провалу! Ну да, остался еще один процент. И что? Ты видишь себя новым Наполеоном, Гитлером или Сталиным? Тогда удачи тебе, чертов недоразвитый Нерон! Насаждай и дальше свою агрессию окружающим, — ты всего лишь сообщишь миру о своем скудоумии, потому что не в состоянии быть значимым ни в чем больше! Ты вырастишь, уничтожишь кучу людей, уничтожишь себя, и все равно останешься ничтожеством!
— Да пошел ты!..
Это был перебор. Ну и с моей стороны, наверное, тоже… но мне то зачем переживать по поводу моего больного «эго»? Я к нему давно привык, мало того, испытываю к нему чувство глубокой симпатии. А вот он перестарался. На такой «необъективный» выпад я вынужден был ответить следующее:
— Мальчик, я с тобой вместе наркоту не глотал и шлюх не трахал. Не дорос ты еще, что бы мне «ты» говорить. Тем более — оскорблять. Вали отсюда, пока я тебе ноги не переломал! Пошел на хуй из моего класса!!!
На это «на хуй» он и в самом деле выскочил из-за стола. По началу мне показалось, что он бросится на меня с кулаками, но нет – направился к выходу. Шел он не быстро, гордость не позволяла, на меня не смотрел, хотя изредка поднимал глаза, но тут же опускал их долу. Я успевал различить в его взгляде злость и неопределенность — странное сочетание.
«Море агрессии, которая мечется в поисках идеи, чтобы оправдать себя, — подумалось мне, — вот из таких парней злые гении и формируют отряды всяких штурмовиков. Найди безыдейную силу и дай ей себя проявить в нужном тебе направлении, — и вот вам пожалуйста — революция. Блевать хочется, как все просто и действенно…»
Тем временем мой ученик, которого я даже пока не знал, как зовут, дошел до двери. Я, глядя ему в спину, сказал:
— Сделай одолжение, заморыш, зайди к Инне Марковне и попроси, чтобы меня уволили.
Он на секунду замедлил движение, но, так и не оглянувшись, покинул кабинет. Я с облегчением отметил, что от головной боли ничего не осталось. Ученики были в шоке, казалось, они дышали сквозь фильтры. В этой ласковой тишине можно было даже поспать, но уже не хотелось.
— Ладно, сколько времени у нас осталось? — спроси я.
— Двадцать шесть минут, — последовал предусмотрительный ответ одной из учениц.
— Хорошо. Ты, ты и ты, — я тыкнул наугад в кого-то из учеников. — Идите сюда. Вот вам методички и на следующий урок расскажите мне, что я вам должен втолковать. За это я поставлю вам по пять баллов, хотя все равно буду учить другому…
— Он не сдаст вас директрисе, — послышалось вдруг.
Я поднял голову и не сразу определил говорившего, потому что мальчик был какой-то неприметный. Его голос срывался на каждой твердой фонеме, и было понятно, что эта реплика далась ему нелегко. Но когда исчезает вожак прайда, даже самые слабые пытаются поднять голову. Выглядел парень на пару годов младше своих сверстников, — низкоросл, худощав, нервен в движениях и в словах, — вечная участь тех, кто идет следом. Наверняка, одноклассники не ставили его ни в грош, а потому даже не били.
— Я знаю, юноша, — ответил я ему с улыбкой. — Но это не имеет значения. Кто-то из вас все равно настучит. Попытается настучать. Хотя из этого ничего не выйдет. И знаете почему?.. — я обвел взглядом класс, никто из них понятия не имел, о чем я говорю, и не мог понимать, потому что их жизнь, жизнь семнадцатилетних, ограничена кучей стереотипов, в сущности, только из них она и состоит, я же был новой переменной в таком простом уравнении, и от этого уравнение странным образом усложнялось многократно, они не были в состоянии решить его самостоятельно. Мне пришлось предоставить им один из вариантов решения, — вы думаете, почему они взяли меня на эту неблагодарную работу? Да они просто не могут уже справляться с вашей анархией, эгоизмом и тупостью. Я — тяжелая артиллерия, стреляющая снарядами в пол тонны, я призван положить конец тому безумию, которое вы тут устроили! — и вот откуда я вообще взял, что в лицее анархия и беспредел, требующие вмешательства ОМОНА?.. Ну да отступать было поздно. — Так что поаккуратнее, детки, в городе новый шериф!
— Но-о… — подал кто-то голос, очевидно собираясь напомнить мне о правах человека, или там — первоприродных корнях гуманизма, закону которого я, якобы, должен следовать, просто потому, что я — учитель. Этим меня невозможно было пронять, и теперь они должны были уяснить это себе раз и навсегда:
— Никаких «но»! Зарубите себе на носу: не будет!.. никакой!.. демократии! Я старше, опытнее, сильнее, подлее, черт возьми, и главное — порочнее. Улавливаете это «ее»? Превосходящая степень, насколько я помню из школьного курса русского языка. Так что вывод простой: либо вы угомонитесь и начнете слушать, что вам говорят, либо я вас убью. Всех до одного. Все равно вы никчемные идиоты… Вода у кого-нибудь есть?
Такая смена темы заставила молодежь врасплох, они снова начали в недоумении переглядываться.
— Вода питьевая, ну там Aqua Minerale, или чо там?..
Дошло. Девочка во втором ряду выудила из сумки бутылку, протянула мне. Принимая бутылку, я заглянул ей в газа, там стояла паника.
Сходу я отпил половину (бутылочка была 0,33), остальное вылил на голову, нисколько не заботясь о струях, которые стекали на грудь и за шиворот. Мне было приятно.
— Спасибо, — сказал я ученице, возвращая ей пустую бутылку. — Итак, информатика, которую вы так трепетно ненавидите…
За оставшееся время я умудрился растолковать классу, что учить их собираюсь тому, что им может пригодиться в реальной жизни. Заваливать учеников математикой, как того желали министерские параноики, в мои планы не входило, но базовые знания ПК и популярного софта они должны были знать на должном уровне. В завершение сказал следующее:
— Современная жизнь без компьютера невозможна. Это банально, но это — факт. Пожалуй, единственная среда обитания, куда в России не дотянулись щупальца Интернета, это зоны строгого режима. Так что если кто-то из вас видит свое будущее в тюряге — ради бога! Я поставлю ему три балла автоматом, и освобожу от своих занятий. Те же из вас, кто собираются оставаться по эту сторону решетки, обязаны посещать мои уроки и добросовестно зубрить то, что я вам буду давать. Возражения есть?
Возражений не было.
Следующие три урока прошли без ощутимых эмоциональных всплесков, но по сути так же. На последнем занятии в десятом «А» я даже зачем-то рассказал историю возникновения Unix, и с удивлением увидел на многих лицах заинтересованность, даже у девочек. Потом прозвенел звонок, и минуту спустя я выкинул все это из головы, потому что мои мысли всецело были заняты недопитой бутылкой коньяка, ожидавшей меня дома в холодильнике. Но добраться до вожделенно алкоголя было не так то просто — в коридоре меня караулила Алёна. У неё был странный взгляд, не осуждающий и не одобряющий. Взгляд ученного, который через микроскоп наблюдет развитие колонии бактерий. Она не знала, как реагировать на ситуацию, а потому выжидала. Подобный подход не свойственен женщинам, существам эмоциональным по определению, но он был свойственен ей, и кто знает, может быть поэтому она мне и нравилась?
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Инна Марковна ждет от тебя объяснений, — сказала Алёна ровно, а я подумал, что мне и самому хотелось бы знать, что я делаю. — Всего один день и лицей уже трещит по швам.
— Я — гений разрушения! И ты знала это, когда звала меня на работу.
Волнения преподавательского состава для меня неожиданностью не были. На переменах я выходил покурить на крыльцо, там всегда толпилась молодежь, преспокойно делавшая то же самое (мы в свое время, по крайней мере, прятались за сарай!). Стоило мне появиться, и они теснились, отодвигались от меня, чувствую потенциальную угрозу, но недалеко, так что обрывки фраз ветер до меня доносил: «Атас, это Грек!», «Вон он, вон!..», «Ну бля, короче, чо он устроил — полный пресс! Ты бы видел!..», «Та короче, я тебе конкретно говорю — зверь!..» Больше всего мне понравилось определение «беспредельщик», я даже улыбнулся.
Забавным было и то, что от урока к уроку ученики притихали. Понятное дело, таки вести, как сумасшедший преподаватель по школе… то есть по лицею разлетаются быстро, но все же результат удивил даже меня — к концу занятий коридоры притихли, замерли, как замирает зритель в ожидании развития остросюжетного фильма: кого убьют следующим? Silent hill, одним словом.
— Пошли, Инна Марковна желает тебя видеть, — сказал Алёна, развернулась и порывисто направилась к кабинету директрисы. Определенно, у этой женщины был стержень. Я послушно поплелся следом. Пара учителей, которые встретились мне по дороге, смотрели на меня с испугом. У меня даже возникло желание рыкнуть на них голодным львом, но я не стал. Устал, наверное.
Инна Марковна сидела за столом, руки покоились на столешнице, левая ладонь накрывала правую, взгляд был холоден и суров. Разговор обещал быть коротким, как падение ножа гильотины. Я, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло напротив. Несколько секунд директриса пыталась казнить меня взглядом, но со мной такое никогда не срабатывало. Видимо, уяснив это, она перешла к вербальному воздействию:
— До меня дошли слухи, что вы третируете учеников.
— Вранье! — я состроил гримасу возмущения.
— Вы давите на них, и очень сильно. К тому же — матом!
— Я делаю это из гуманности! — пылко заявил я. — Чтобы мне не пришлось их бить!
— А вы что, еще и бить их собрались?! — толи возмутилась, толи испугалась директриса.
— Ну-у-у-у… — я сделал вид, что задумался. — Я пока не думал над этим всерьез. Вообще, хорошая была практика в гимназиях во времена царя-батюшки — по четвергам всех учеников пороли. Дисциплина была идеальной.
— Павел Витальевич, прекратите паясничать! — взвизгнула директриса. — У нас тут лицей, а не тюрьма! Мы должны прививать молодежи высокие нравственные идеалы, а не калечить их психику!
А вот тут я разозлился.
— Да что вы такое говорите! О каких идеалах?! Развели стукачей — это из них вырастет высокоидейное поколение? Или та анархия, с которой никто из вас не может справиться, это она взрастит будущее нашей страны?! Хватит уже лицемерия, Инна Марковна, пора посмотреть правде в глаза! Наша молодежь покидает школу, унося с собой озлобленность, агрессию и равнодушие! Свои моральные принципы они черпают не из ваших уроков, а из телека, где на них валится лавина американизированных псевдоидеалов! Что, думаете герой Шукшина в «Они сражались за Родину» для них важнее третьесортного «Рэмбо»?! Раскройте глаза, Инна Марковна, им на все наплевать, кроме самих себя, а значит методы, которыми вы пытаетесь навязать им основы нравственности, не работают!
— А ваш метод — орать матом на учеников?!
— Да, чёрт возьми! Орать, а может и бить, чтобы достучаться до их сердец, чтобы проломить тот кокон, в который они спрятались от безразличия родителей, от равнодушия страны, в которой родились, и от вашего лицемерия, которое пытается доказать им заведомо недоказуемое!
Директриса еще некоторое время пристально смотрела мне в глаз, затем откинулась на спинку кресла, подняла очки на лоб и потерла веки.
«Устала, старая, — подумал я где-то даже с жалостью. — Устала от работы, от учеников, от мудацкого коллектива, теперь еще и от меня».
— Вы меня уволите? — осторожно спросил я.
— Мне не кем тебя заменить, — не отрывая от лица ладоней, ответила она. Директриса перешла на «ты», и я с обреченностью понял, что теперь она меня не уволит никогда. — Я вообще удивилась, что ты согласился. Зарплата маленькая, а работа — хуже не придумаешь, всё на нервах. Но теперь понятно, почему ты здесь, а не в «ТНК», или там у операторов сотовой связи. С таким характером не то, что работать — жить невозможно.
— Да уж, — скорбно согласился я. Диалог как-то резко перешел на дружеский тон, но я этому не удивился, я давно заметил, что стоит наорать на человека, как он проникается к тебе симпатией. Это загадочно, но это работает. — А кстати, в чем проблема то? Кто-то жаловался?
— Самое удивительное, что нет. Толи ты их запугал, толи просто говоришь на их языке.
— Вот как это называется. Честно сказать, у меня другого языка нету.
— Я уже начинаю это понимать. Но проблемы могут возникнуть там, где их не ожидаешь. Например, от родителей.
— Да не возникнут. Мы пока еще не ёба… то есть не Америка, где у преподавателей меньше прав, чем у учеников. А на взрослых я умею орать даже с большим энтузиазмом, чем на детей.
— Павел, а у тебя дети есть? — Инна Марковна вышла из-за стола, села на стул рядом со мной, хотя взгляд на меня и не поднимала. Она пустила меня на личную территорию, и я почувствовал электрическое покалывание в левом плече — сигнал опасности. Я инстинктивно отодвинулся, ответил в замешательстве:
— Ну, да, теперь у меня их добрая сотня.
— Значит, нет, — произнесла она как-то обреченно. — Ты не знаешь, что такое свой ребенок.
Она сделала акцент на слове «свой», как будто я и так не понимал, о чём идет речь. Извечная проблема нестыковки мужских и женских инстинктов продолжения рода, как раз та дилемма, которая превратила основу мужского начала в мачизм, а женского, обильно сдобренного дутой демократией — в феминизм. За тридцать пять лет своей жизни, я знал одного единственного мужчину, который не только хотел ребенка, но после его рождения с радостью переносил все невзгоды, с младенцем связанные, да и вообще любил отпрыска всей душой (вот этот самый орущий сгусток животного эгоизма!), и заботился о нем куда больше, чем его жена. При том, что сам он был далеко не размазня; в его компании я всегда чувствовал себя раскрепощённее, а потому с большим энтузиазмом нарывался на неприятности. Это было загадочно, но имело место, — я не мог отмахнуться от очевидного факта, а потому заключил, что отклонения все же возможны. Но та семья — исключение из правил. И точка. Всех прочих известных мне мужчин рождение ребенка угнетало. В первую очередь, потому что беременная женщина теряет привлекательность в глазах мужчины. Да и вообще, в самой мысли, что придется засунуть член туда, где уже копошится твое (или чье-то?..) потомство, есть что-то омерзительное. Так что для мужчины, который еще совсем недавно мог получить удовлетворение буквально по первому желанию, такой поворот сюжета способен привести к эмоциональной катастрофе. К тому же вскорости выясняется, что наследник требует к себе колоссальное внимание, так что ко всему прочему, мужчина начинает жену к ребенку ревновать. Нет, мужчина не может испытывать к своему наследнику материнскую нежность, но со временем он привязывается к нему, и к моменту, когда отпрыску стукнет лет пять, эта привязанность превратиться в любовь. Но эти пять лет надо как-то пережить. Я к этому не был готов в прошлом, не думаю, что смог бы вынести это сейчас.
— Я боюсь младенцев, — сознался я честно. — Их невозможно третировать. Я перед ними бессилен.
Инна Марковна посмотрела на меня внимательно, отвернулась, сказал:
— Поразительная честность. Мужчины и в самом деле боятся детей, только далеко не каждый из них может себе в этом сознаться. Ты сильнее многих, Павел.
Мне стало как-то неуютно. Я спросил, закончен ли наш разговор, на что директриса утвердительно кивнула, и заторопился домой. Мне больше не хотелось с ней откровенничать, тем более на столь щепетильные темы.

Кажется, секса не будет (1 фото) Отрывки из известных сказок, которые наполнены глубоким смыслом (9 фото) Истории 273. А вы б женились? (Не буду утверждать правда или вымысел) Истории 243. Не время для счастья Истории 207. Да, я расфигачил твой айфон Истории 82. Я — тот, кого нет Истории 20. Никогда не жалей того, что можешь дать... Родительская любовь Любимые фразы Бендера

Просмотров: 3 012 | Категория: Писанина / Истории