12.

Лёня и в самом деле уехал. Я не ждал, что Алёна тут же бросится в мои объятья, с её стороны это было бы слишком легкомысленно. Требовалось потерпеть какое-то время, так что я не торопил события, выжидая, когда девочка созреет и сама сделает первый шаг. И три недели спустя дождался — она позвонила.
В тот понедельник 5 мая стояла чудесная погода. От земли еще шла прохлада, но ослепительное солнце наполняло пространство сиянием, а небо — прозрачной голубизной. Я неторопливо шел на работу, тихо радуясь запоздавшей весне. Бродячие собаки грелись в лучах солнца, лениво распластавшись на теплом бетоне тротуаров; шумная молодежь торопилась на занятия, обгоняла меня, бросая на ходу: «Здрасте, Павел Витальевич»; стая сизых пузатых голубей, воркуя, вальяжно копошилась на обочине, выискивая корм среди юной травы, — день обещал быть хорошим, и это поднимало мне настроение.
Алёна позвонила, когда я миновал ворота лицея. Она сказала всего четыре короткие фразы, но этого хватило, чтобы меня прошиб колючий холодный пот. Я добрел до крыльца, уцепился в перила, достал сигарету, поспешно подкурил. Я чувствовал себя так, словно мне вскрыли грудную клетку и оросили легкие азотной кислотой.
Дурные вести всегда приходят к нам очень тихо, — как-то написал Мураками. Идиотская фраза, одна из тех, которую раз прочитав, запоминаешь на всю жизнь. Запоминаешь именно потому, что она нелепа и бессмысленна. Дурные вести не могут приходить очень тихо, — они всегда возвещают о своем появлении криком отчаянья.
Я думал об этом, чтобы не думать о звонке Алёны, который ждал три недели, надеясь совершенно не на те слова, которые услышал. Четыре коротких фразы, — они вернули меня на год назад, в те времена, когда я знал, что подарков судьбы не бывает, и если сейчас тебе хорошо, то назавтра придется расплачиваться. То было время, когда я осознавал и чувствовал, что жизнь — это океан дерьма, в котором мы барахтаемся с рождения и до самой смерти. Теперь же я расслабился, размяк, выполз из кокона и позволил куче людей — подростков, войти в мою жизнь. Войти и поселиться в ней. Но пуская человека в свою жизнь, ты берешь на себя ответственность за него. Нет, лучше быть одному, потому что только тогда, когда у тебя ничего нет, невозможно ничего потерять.
— Павел, ты уже знаешь? — спросила Алёна после моего стандартного: «Грек у аппарата».
— Что?
— Твоя ученица — Наташа Плеханова. Её изнасиловали и чуть не убили. Она в реанимации.
Вот что мне сказала Алёна по телефону.

Урок уже начался, но я не торопился. Мне казалось, что мои ноги одеревенели, да и звук шагов в пустых коридорах напоминал удары биты в барабан. Я говорил себе: она мне никто, мне плевать, мне, чёрт возьми, плевать, что там с ней стряслось! Я не хочу в это лезть, я не обязан во всем этом вариться! На кой хрен мне чужие проблемы!.. и видел Наташу перед собой, с распахнутыми удивленными и немного испуганными глазками, прижимающую к груди томик Орлова; несчастную наивную девочку, в лиловой кофточке и с двумя хвостиками на затылке, но такую милую и приятную взгляду…
В классе стояла гробовая тишина, двадцать восемь пар глаз моих подопечных из 11-го «Б» смотрели на меня; подростки были придавлены тяжестью жестокой реальности, и ждали от меня… чего? Защиты? Твердой руки? Уверенности, что с ними не произойдет тоже, что произошло с их одноклассницей?.. Чего, черт возьми, они от меня хотели, что я мог им дать?! Как я мог всех их защитить, уберечь?!
Я подошел к столу, оперся на него руками, минуту стоял неподвижно и смотрел в раскрытый журнал, зачем-то пытаясь прочесть список учеников, затем поднял глаза, обвел молодежь взглядом, на пустующем месте Наташи задержался.
Почему эти [оскорбление] выбирают самых беззащитных? Почему они выбирают самых ранимых?.. Меня начало колотить. Мне хотелось найти этих отморозков, и переломать им все кости, отрезать яйца и затолкать им в глотки, а потом содрать с лиц кожу. Я ненавидел их, за то, что они сделали, и я ненавидел мир, который заставлял меня так ненавидеть.
Надо было что-то сказать. Я еще раз обвел учеников взглядом, заглядывая каждому из них в глаза, остановился на Антоне Горевском, тот сосредоточенно рассматривал свои ногти.
— Смехуёчки закончились, детки. Добро пожаловать в грёбаную взрослую жизнь, куда вы так отчаянно рвались, — сказал я и не узнал собственный голос, он стал каким-то хриплым и треснутым. Затем, все еще пристально глядя на Антона, мрачно добавил. — Мне нужны имена. Мне нужны имена этих ублюдков. У вас есть друзья и знакомые в других школах, старшие братья и сестры, кто-то что-то слышал или видел, кто-то что-то знает. Это ваш экзамен во взрослую жизнь.
Больше я им ничего не сказал, развернулся и поплелся к выходу. Уже на крыльце лицея мобильный запиликал сигналом вызова, на автомате я включил связь.
— Павел, зайди ко мне после урока, — это была Инна Марковна.
— Нет. Я иду в больницу. Да и вообще — я увольняюсь.
Директриса что-то еще пыталась сказать, но я разорвал соединение, а следом выключил телефон.

В столе справок больницы я узнал, где находится реанимация, и каково состояние пациентки Плехановой. Врачи делали, что могли но… но этого оказалось недостаточно, — девочка впала в кому. Не знаю, зачем мне это было нужно, но я испытывал потребность взглянуть на неё. Что бы я там увидел? Неподвижное тело, упакованное в плотный кокон бинтов, синюшные опухшие губы, иссиня-черные круги вокруг глаз, куча датчиков, проводов и трубочек, подключенных к аппарату поддержки жизнедеятельности, — жуткое доказательство хрупкости человеческого тела.
Я не выношу больниц. Там всегда слишком много людской слабости и горя, отчаянья и безнадеги. Помноженные на удушливый запах медикаментов, этот адский коктейль действует на меня угнетающе, — достаточно пятнадцати минут, чтобы под его воздействием я впал в депрессию. И, тем не менее, я взял пропуск, купил бахилы и одноразовый халат, и отправился на третий этаж.
У двери в реанимацию сидел крепкий парень в форме сержанта ППС, и внимательно за мной наблюдал. На вид ему было лет двадцать пять. Черты его лица выказывали напряжение, словно он готов был броситься на меня с кулаками в любую минуту. Я миновал его и вошёл в длинный коридор реанимации, с множеством палат, двери в которые отсутствовали.
— Что вы тут делаете? — довольно грубо обратился ко мне мужчина лет тридцати, выглянув из ближайшей палаты. — Сюда посторонним нельзя.
— Вы врач?
— Да.
— Мне надо увидеть Наташу Плеханову.
— А… Бедная девочка. Кто вы ей? Отец? — он подошел ближе.
— Почти. Я — её учитель.
— Послушайте, уважаемый, сюда и родных то не пускают!..
— Нет, это вы послушайте! — я пристально посмотрел ему в глаза. — Дайте мне всего пару секунд. Я хочу видеть, что эти [оскорбление] с ней сделали.
Я говорил не громко, но, наверное, достаточно мрачно, потому что доктор колебался всего мгновение, затем просто кивнул на третью палату слева, куда я тут же и направился.
Палата походила на отсек космического корабля. Яркий неоновый свет, сотни мигающих и пикающих индикаторов, шуршание мехов аппарата искусственной вентиляции. Наташа выглядела точь-в-точь так, как я и предполагал. Даже хуже. Бинт на правой брови и левой скуле пропитался мазью, и лоснился, словно там были гнойные фурункулы; если грудная клетка девочки и вздымалась, то я не мог этого заметить, и казалось, что Наташа на самом деле мертва, мало того, — её нет вообще, а вместо неё положили восковый манекен, какой-то нелепый и жуткий реквизит из мрачного триллера про маньяка-убийцу. Я почувствовал, что еще немного, и сам впаду в кому; поспешно вышел в коридор. Закрыв за собой дверь реанимации, оглянулся на сержанта, караулившего у входа, спросил:
— Тебя что, поставили её охранять?
— Вы кто? — проигнорировав мой вопрос, довольно жестко спросил он.
— Дед Пихто! Чего ты напрягся? Я — её учитель.
Несколько секунд парень взвешивал услышанное, затем сказал уже спокойно:
— Вы — Павел Грек? Наташка рассказывала про вас. Вы ей компьютер подогнали, и книги давали читать разные… Нет, я не на посту. Она… Наташа — соседка, на одной лестничной площадке живем, двери напротив. Я утром после дежурства сразу сюда, маму её, Веру Семеновну, сменил, она сутки без сна тут сидела, Наташу же еще вчера утром нашли…
Вчера утром… Вчера было воскресенье, в лицее никто не мог обнаружить пропажи такой прилежной ученицы. Кроме матери, разумеется… Значит, все случилось в субботу вечером.
— Не знал, что у нее есть парень, — сказал я. Неделю назад такая новость вызвала бы во мне интерес, теперь она казалось совершенно незначимой.
— Да нет… — отозвался сержант с грустью. — Просто, выросли вместе. Она мне как сестра. С детства её защищал, ну… и вообще, присматривал.
— Да… вся беда в том, что когда ты действительно оказался нужен, тебя рядом не оказалось.
Ну за чем я это сказал? В чем виноват был этот юноша? Это только в голливудских сказках герой всегда появляется в последнюю минуту, чтобы спасти свою принцессу. В реальной жизни принцессу ждёт изнасилование, а то и смерть, потому что «герой нашего времени» занят. Занят работой, или семьей, или одиночеством, когда он прячется в своей квартире, глуша в одно лицо алкоголь, успокоенный непробиваемой логикой, что то, чего он не видит — не существует. Да, современный герой способен на подвиг и благородство, но он настолько упакован в броню благоразумия, что не знает, где своё благородство применить. Как бы там ни было, всё это было не важно. Вот этот парень, который готов был перегрызть глотки тем подонкам, — он безнадежно опоздал. И это изменит его, потому что это как раз то событие, которое формирует кокон — первый камень в Китайскую стену ксенофобии.
— Проклятые [оскорбление]! Подонки, отморозки! — рычал сержант, спрятав лицо в ладонях. — Я найду их! Я порежу их на лоскуты!..
Мне нечего было ему сказать, потому что и сам я испытывал примерно то же самое. Я положил ладонь ему на плечо и почувствовал, как его тело дрожит, — он и самом деле готов был порвать ублюдков на куски.
— Как тебя зовут? — спросил я только для того, чтобы что-то сказать.
— Сергей…
— Еще увидимся, Серёжа, — заверил я его и побрел к лифту, не представляя, куда мне идти, неверное — домой.

На следующий день я на работу не пошёл, и на послезавтра тоже. Я вообще решил с преподаванием завязать. Хватит уже, наигрались. Телефон я не включал, а на звонки в дверь реагировал только Ларион, я же не помышлял никому открывать. Все, чем я был занят, это — своей собакой, выгуливал её, кормил, а все остальное время сидел на кухне с бутылкой коньяка и предавался депрессии. Я чувствовал себя героем романа Кафки, эдаким господином Г., которому отчаянно требуется попасть в Замок, попасть в который невозможно. Окружавшая меня реальность стояла вокруг Китайской стеной, и не было никакой возможности эту стену разрушить или преодолеть, чтобы вырваться в другую жизнь, — ту, где нет насилия, глупости и боли.
На третий день, возвращаясь с ночной прогулки с Ларионом, я заметил в почтовом ящике белоснежный конверт, избавленный от каких-либо марок, или даже надписей, и потому, очень не похожий на счета за квартиру или телефон. Я извлек его, и, зайдя в квартиру, вскрыл. На девственно чистом листе бумаги формата А4 было напечатано лазерным принтером имена и фамилии двух мужчин, совершенно мне не известных. Я таращился на этот лист минут пять прежде, чем до меня дошел смысл этого послания. На следующее утро, часов в семь, я отправился в дом Натальи Плехановой, но не к её матери, а в квартиру напротив.
На дверной звонок я давил несколько минут, наконец, дверь открылась, и моему взору предстал Сергей, одетый только в спортивные штаны. Выглядел он злым и раздраженным, как тысяча чертей, к тому же от него слегка попахивало перегаром. Он долго рассматривал меня, очевидно, пытаясь понять, кто я такой и что мне тут нужно.
— Вы, — не то спросил, не констатировал он.
— Ты еще хочешь порезать ублюдков на лоскуты? — спросил я, и потому как он задохнулся, понял, что — да, его желание мести не улетучилось.
Я протянул ему лист бумаги, Сергей развернул его и долгую минуту молча рассматривал, затем поднял на меня глаза — в них пылал огонь.
— Я стар уже для преследования, — сказал я ему. — Но если найдешь ублюдков, дай знать, я поучаствую.
Он кивнул, свернул лист вчетверо, спрятал в кармане штанов.
— Только без проколов, — добавил я. — Убедись на сто процентов, что это они.
— Не беспокойтесь, — ответил он уверенно, — все будет чётко.
Я протянул ему клочок бумаги с номером моего мобильного, развернулся и пошел домой.

Правильно я поступаю или нет, меня не интересовало. Наташа могла и не очнуться, кома — это лотерея с высоким процентом проигрыша, а правосудию требуются факты, улики, свидетели, — слишком много составляющих, слишком сложное уравнение, чтобы результатом однозначно стал обвинительный приговор. А [оскорбление] были виновны, и должны были понести суровую кару. Как не крути, а правосудие и справедливость — это не одно и то же.
Но Сергей мне не позвонил. Возможно, он не хотел, чтобы в столь щепетильном деле принимал участие мало знакомый ему человек. Я ждал до пятницы, затем понял, что звонка не будет, и все что мне оставалось — покупать газеты и читать колонку криминальной хроники. И уже в воскресной газете я нашел заметку о двадцати трех летнем парне, покончившим с собой. Он бросился под поезд. Его имя стояло первым в списке, который я передал Сергею. Я не сомневался, что вскоре подобная участь настигнет и второго отморозка.
Удовлетворения не было, но я на него и не рассчитывал, потому что месть никогда к нему не приводит. Если по улицам города носится стая бешеных псов, их нужно локализовать и пристрелить, — это вопрос не справедливости, и тем более не этики, это вопрос самосохранения, и, как следствие — выживания вида. Мы хотим быть гуманны, а потому даём бешеным псам возможность реабилитации, тем самым превращая гуманизм в чудовищный фарс. Наш гуманизм — это иллюзия. Я не верил в него, и был твердо убежден: смертельно опасное заразное животное всегда заслуживает сиюминутной смерти.
Я долго лежал на диване, с горечью ворочая в голове все эти мысли, пока не забылся хмельной дремотой. Разбудил меня пёс, он тявкал и цокотал когтями о пол. Я открыл глаза и узрел Алёну; она сидела в кресле и спокойно дожидалась моего пробуждения, а Ларион радостно прыгал вокруг незваной гостьи.
— Что ты тут делаешь? — спросил я, переводя себя в сидячее положение, и размышляя, каким образом Алёна умудрилась просочиться сквозь запертые двери. Но затем я вспомнил, что у Михайловых всегда были запасные ключи от моей квартиры.
— Пришла узнать, живой ли, — отозвалась Алёна. — На работу не ходишь, на звонки не отвечаешь.
— Скорее живой, чем мёртвый.
— Ты плохо выглядишь. Уже все деньги пропил?
Во мне начала подниматься волна раздражения.
— Я уже взрослый, мамочка! — довольно грубо бросил я и пошел в ванную. — И вообще, иди домой.
Умыв лицо, я взглянул на себя в зеркало. Я и в самом деле выглядел неважно. Волосы взлахмочены, куцая недельная щетина, болезненный блеск в глазах, растресканые нервные губы. Требовалось срочно выпить. Я пошел на кухню, плюхнул в стакан коньяку, сделал два глотка, но раздражение не проходило.
Алёна пришла следом, на пороге остановилась, и, скрестив на груди руки, молча меня рассматривала. Уходить, как я понял, она не собиралась.
— Марковна сказала, что ты увольняешься, — толи спросила, толи утвердила она.
— Разве она еще не уволила меня за прогулы?
— Паша, прекрати заниматься ерундой. Ты нужен им.
— Кому «им»? Ученикам? Зачем?! Что, чёрт возьми, такого они от меня ждут?! — я с грохотом опустил стакан на стол, Алёна вздрогнула. — Они уже взрослые люди, могут позаботиться о себе самостоятельно!
— А ты можешь позаботиться о себе самостоятельно? Спрятался в своей квартире, как крот в норе, отгородился от жизни, и боишься на улицу нос высунуть! — Алёна повысила голос, её глаза сверкали.
— Да, чёрт возьми! — мое раздражение уже переросло в злость, я почти кричал. — Чтобы случайно не узнать, что твоего ученика ночью нашли с проломленным черепом, или в луже блевотины от героинового передоза, а ученицу изнасиловали и убили угашенные отморозки, или продали в турецкий бордель! Что с этим делать?! На кой хрен мне это знать, когда все равно ничего нельзя изменить?! Эта блядская жизнь все равно перемелет каждого из них, нагадит им в души и выкинет на помойку! Какого хрена ты пришла сюда, чего ты хочешь?! Чего ты лезешь в мою жизнь, мне сто лет не нужны твои проблемы и душевные муки?! Мне сто лет не нужны проблемы их всех! Или ты думаешь, что ёбаная любовь и доброта спасёт мир?! Чему их учить? Христианскому смирению?! Чтобы они возлюбили своих насильников?! Или наоборот — озлобленности, чтобы они дрались до конца, перегрызали глотки своим врагам?! Ты сама что выбираешь?! Что ты будешь делать, когда какой-нибудь отморозок с ножом в руке поставит тебя на колени в темном подъезде и засунет в твой чудесный ротик свой вонючий хуй?! — я орал это перепуганной Алёне в лицо и толкал её в комнату, уже не совсем понимая, что я говорю, и что делаю. Меня накрыла волна ярости, ослепительной и всепоглощающей. Все, что накопилось во мне за последнюю неделю, теперь смрадным потоком било наружу и Яне в силах был этот фонтан остановить. — Так что?! Что ты будешь делать?! Прикроешь глазки, и будешь послушно сосать?! Так ведь и будет, верно?! Хорошо быть правильной, спрятавшись в кокон своего уютного мирка, а когда доходит до жестокой реальности, оказывается, что ты просто грязная сучка!..
Я сорвал с нее блузку и толкнул на кровать, сам повалился следом. Ларион в панике тявкал и метался, Алёна в ужасе закрылась руками, а я… меня колотило, меня скрючило, словно в эпилептическом припадке, мышцы во всем теле напряглись до максимума, и казалось, еще немного и они порвутся…
Алёна хлестала меня по щекам и что-то кричала, но я не обращал на это внимание, какой-то древний дикий зверь, таившийся все тридцать шесть лет, вдруг прорвался наружу и теперь бесновался. Я сорвал с Алёны бюстгальтер, просто порвал его пополам и отшвырнул в сторону. Алёна больше не сопротивлялась, она закрыла ладонями лицо и не шевелилась, а на меня смотрели два стыдливых нежно-кофейных соска. И в этой покорности, беззащитности и ранимости было что-то такое, что подействовало на меня отрезвляюще. Я вдруг осознал, что чуть было не изнасиловал женщину, которую любил. От ужаса этого понимания меня прошиб ледяной пот, я без сил рухнул на Алёну, зарылся лицом в её волосы и разрыдался, как сопливый ребенок.
— Господи!.. Алёна… Что я натворил!.. Что со мной происходит!..
Рыдания били меня еще долго, а потом я вдруг ощутил Алёнины пальцы на своей спине, она гладила меня, успокаивала. Я не мог в это поверить, но это происходило, — она прощала меня.
— Это просто нервы, — тихо сказала Алёна. — Тебе дороги твои ученики, они тебе, словно дети. Всегда больно, когда с детьми случается что-то ужасное. Но надо жить дальше. И… ты им нужен.
Я ничего не ответил ей, просто лежал, вдыхал сладковатый аромат её тела и медленно успокаивался.
— Пойдем, — сказала Алёна, — мне нужен хороший глоток коньяка.
Я не стал возражать, мне и самому глоток коньяка не помешал бы.

Полчаса спустя, когда мы сидели с Алёной на кухне и пили кофе, дверной звонок издал осторожное «дзинь». Я пошел открывать. На пороге стояла Ира Бажанова и Антон Горевский. Выглядели они обеспокоенно.
— Привет, молодежь, — сказал я. — Как жизнь?
— Более-менее, — отозвался Антон. — Мы так — проведать. А то вас неделю уже нету.
— Можно подумать — соскучились, — я грустно улыбнулся.
— Ну да. Мы не одни, там все, — сказал Ира и кивнула в сторону выхода.
— Вот как? Ладно, сейчас выйду.
Я обулся и спустился на улицу, Алёна спустилась следом. Весь класс, все двадцать восемь человек, стояли перед подъездом и смотрели на меня. Только Наташи Плехановой не хватало. В их взглядах угадывалось участие, словно они пришли навестить тяжелобольного пациента; мне стало как-то неловко. В следующую секунду они окружили меня и принялись наперебой здороваться.
— Ну ёлки-палки… — вырвалось у меня. — Ладно, ладно… Все нормально. Идите лучше погуляйте в парке, погода хорошая. Завтра в школе увидимся.
— Так вы придете завтра? — переспросила Ирка.
— Приду. Куда ж я без вас. И учите информатику, завтра спрошу.
Лица моих подопечных просветлели улыбками, но они не расходились, стояли и ждали от меня чего-то. Чего? Доброго слова? Напутствия?
— И вот что, детки, заботьтесь друг о друге, потому что больше о вас заботиться некому, — сказал я им первое, что пришло в голову. — А теперь проваливайте.
Я повернулся к ним спиной и встретился взглядом с Алёной. Она пристально смотрела мне в глаза и улыбалась.
— Так ты идешь завтра на работу? — уточнила она.
— Придется. А ты домой собираешься?
— Нет. Буду тебя стеречь, чтобы ты до утра не сбежал, или не напился в усмерть.
И она осталась. А на следующий день мы вместе отправились в лицей, где нас ждала сотня бестолочей, отморозков, малолетних маньяков, и что хуже всего — идиотов, но — наших.

— конец —

© Евгений Немец 18.04.2009 — 10.09.2009

Кажется, секса не будет (1 фото) Отрывки из известных сказок, которые наполнены глубоким смыслом (9 фото) Истории 273. А вы б женились? (Не буду утверждать правда или вымысел) Истории 243. Не время для счастья Истории 207. Да, я расфигачил твой айфон Истории 82. Я — тот, кого нет Истории 20. Никогда не жалей того, что можешь дать... Родительская любовь Любимые фразы Бендера

Просмотров: 3 012 | Категория: Писанина / Истории